В дни такие — вычеркнуть и стереть, мир не звучит как кимвал, не звенит как медь, если тебе не хочется помереть — просто хреново осознаёшь желания; в дни эти, перечитанные до дыр, из мешковины и ледяной воды сделанные — не выстланные кружевами;
в дни, когда персональные жернова — даже и те вздыхают: это уже жевал, в дни, когда только боль фиксирует — мол, жива, и не то чтоб ты этому как-то рада; в дни, когда вокруг тебя ни души, и никто не мчит к тебе, не спешит, и никого не жди уже, не смеши, в дни, когда «ты же видишь, никто не рядом»;
в дни, когда просто тонешь, не чуя ни ног, ни рук, — рядом с запястьем случайно находишь вдруг что-то, едва не выскальзывающее из рук, к пальцам твоим льнущее поневоле. Что-то ещё холодней, чем ноябрьская вода; что-то, чего могло и не быть, но — да — что-то, что было в твоём рукаве всегда; что-то острее боли.
Эта и эта строка, разрез и ещё разрез; вот же — рука дрожит, а какая спесь! Милый мир, извини, я всё ещё здесь, снова тебе придётся со мной возиться. Всё наобум, наотмашь, на скорую ручку, но, видишь ли, три надреза — уже окно. И не нужно иллюзий; да, это всё ещё дно, — только уже немного с других позиций.
(с) Е. Михайлова